|
 Если вам понравилось, пожалуйста, оставьте отзыв - порадуйте автора. |
У хмырей, которые втихую приходили через боковую дверь, всегда было в избытке и денег, и насмешек. Хозяину они называли ненастоящие имена, только эти имена всегда начинались с Фор-что-то-там. Эти типы желали, чтобы им оказывали почтение, и вели себя словно настоящие форские задницы, хотя даже глупый мальчишка вроде Константина Ботари понимал: если они и имели какое-то отношение к настоящим форам, то максимум разок сподобились вылизать им сапоги.
Фор-хмыри всегда суетились поблизости, когда в бордель поступала новая девочка. Они щедро платили за новеньких, за тех, которые кричат и плачут. Мужчинам нравится, когда девочки кричат, и многие шлюхи делали так и дальше, даже когда девочками их бы никто уже не назвал. Кое-кто из них вводил это в привычку, и Кон их не винил, но слышать их вопли ему всегда было неприятно.
Зато так он узнал, что и от него ждут, что он будет вопить и кричать и вести себя так, словно его убивают. Он был не дурак, что бы о нем ни говорили. Теперь он был обязан платить за жизнь и зарабатывать достаточно еще и на те дни, когда мать была "больна". Но все это оказалось больно, а он не любил притворяться, когда бывало вот так больно. Сам напросился. И вообще он всегда был крепче, чем того ждали от такого малявки. Так что в первый раз он не закричал, ни разу не пикнул, зато прокусил себе губу, чтобы уж точно этого не сделать. И форский ублюдок рассмеялся, увидев кровь. Сказал, что теперь не понять, с какого конца его трахали. А потом этот тип посчитал, что шуточка вышла удачней некуда и ввернул ее же в разговоре с хозяином, когда жаловался на мальчишку. Мол, он хочет вернуть деньги или получить гарантию, что в следующий раз ему не дадут такого уродливого щенка, что голову от задницы не отличишь. Никаких чаевых в тот раз ему не досталось, и мать его побила, а потом и хозяин.
Тогда она была пьяна и то попадала по нему ремнем, то промахивалась, так что он и не почувствовал бы трепки, не будь ему так худо. Может, она просто не знала. Ни про хозяина, ни про то, как Кону сейчас было больно. Впрочем, не так сильно мать и била, а всю пьяную чушь, что она несла, он просто не слушал: да, она страшно злилась, рассчитывая, что новичок принесет ей прибыль, но тут уж она сама виновата – или сама неудачница - что забеременела от какого-то урода. Ему было плевать, что она сквозь плач и кашель вываливает на него всю ту чушь, что ей сказал босс, что ему сказал тот хмырь, и из которой Кон не запоминал ни слова. Плевать, что она лупит его – не так уж это было и больно. Он не ответил ей ничего и не заплакал. Он не хотел издать ни звука, и позаботился об этом.
Да и на кой черт ему шуметь – мать шумела и вопила за двоих, размазывая по физиономии краску, так что сделалась страшенной не хуже сыночка, и сейчас ей тоже никто бы не дал ни гроша чаевых. Она ему не повредила, он просто до смерти устал и хотел спать.
Хозяин приказал, чтобы завтра ночью он постарался лучше, научился красить морду, как девка, и издавать долбанные нужные звуки. Когда мать ему это сказала, Кон смолчал. Не хочу и не буду орать и вопить для этих хмырей, решил он, и не стал. Пусть получат это с кого-нибудь другого. От его молчания хмыри бесились - и ему нравилось бесить их. А иногда даже пугались, и это было еще приятнее.
Но он наконец устал от того, что денег ему не достается, и решил, что может хотя бы заговаривать с клиентами. Тогда он понял, что некоторым хмырям даже нравится, когда он честно говорит, что у него на уме. А другие орали на него и били, чтобы он заткнулся, но даже тогда он получал от них чаевые. Чаевые – какая-никакая защита и жирная прибавка к их с матерью доходу. Она даже стала улыбаться иногда.
Кон рос и вырос здоровенным, а значит, по общему мнению - выносливым. Вырасти было неплохо: не так страшно быть уродом, когда тебя боятся. Криков он по-прежнему терпеть ни мог, даже чужих, зато научился, как их быстро заткнуть.
Это было еще одним, чему его научила армия. В армии было хорошо. Кону нравилось быть солдатом, сильней, чем все прочее. Армия вытащила его из караван-сарая, но не просто дала ему возможность бежать; здесь Константин Ботари оказался по-настоящему нужен. Армия кормила его, одевала и учила, как никогда не делала мать. В армии всем было по вкусу, что он такой здоровенный, упорный и неразговорчивый. Никому в армии не было дела до того, что он урод, и никто здесь не знал, кем он был раньше и чем занимается его мать. К нему обращались просто «Ботари», рядовой - или сержант, если он в последнее время ничего не натворил и его только что не понизили. Ему нравилось, что новички прибавляют "сэр". Никто, кроме долбаных форов, не звал Ботари ублюдком, потому что теперь он был большим и злым... ублюдком. Ботари не слишком нравилось это слово, но он знал, что для солдата это вроде как похвала, и он пропускал его мимо ушей и притворялся, что он сам и его жизнь до службы тут не при чем.
Едва он начал получать солдатское жалование, то стал сам покупать себе шлюх. Он всегда оставлял им чаевые, даже тупым сукам, которые не понимали, что надо заткнуть рот, когда он им это говорит. Разговорчивые шлюхи ему не нравились. Он знал, что эти разговорчики значат на самом деле, что бы они там ни говорили. Ему по-прежнему нравилось делать это в тишине, и с такими визитами он старался поскорее покончить. Ему было за что уважать тех шлюх, которым хватало выносливости молчать и сообразительности додуматься, что после этого он бывает щедрее. Но как-то раз Ботари упомянул об этом в казармах, и все прочие пехотинцы посмотрели на него так, словно ему было снова тринадцать. Без уважения. Первого, который тогда сказал "вот дерьмо!", он отправил в лазарет, а сам сел на гауптвахту. Когда он оттуда вышел, солдаты уже научились не заговаривать с ним.
Ботари проводил достаточно времени на "губе", чтобы припомнить умение молчать. И оно ему пригодилось – во всем том дерьме, что стряслось потом. Он того, что с ним потом было, он выматывался сильней, чем в первый раз, когда его трахнули, когда он был всего лишь пацаном, шлюхиным сыном. Они смотрели на него, скармливали ему таблетки и любопытствовали, что творится у него в голове. Но почти всегда они считали, что этот здоровенный ублюдок слишком туп, чтобы понимать, что с ним делают. Ботари понимал и помнил намного больше, чем того ждали от него, но помалкивал. И это отлично сработало, когда ему пришлось пройти через самое худшее. Как всегда.
Теперь он не мог больше оставаться солдатом, так сильно он напортачил. Но генерал все равно дал ему работу. Никто не объяснил ему, за что. А он сам помалкивал и делал для всех вид, что так и надо. Потом он снова научился спать, а после этого - даже забывать иногда, насколько он устал...