СКАЗКА ДЛЯ ДЯДЮШКИ

Надоевший за детство особняк. Осточертевший. Въевшийся в мысли высокими потолками, тяжелыми пыльными портьерами и занудностью отца. Просто-таки персонификация. Отвратительно. Не хочу. Выпустите меня отсюда. С ума сходят из-за родовых особняков, я совершенно в этом уверен…

- Неделю ты проведешь здесь. С твоим начальством я договорился.

… Если бы я был психологом, обязательно провел бы исследование на тему «Оптимальное соотношение тембра голоса и объема помещения для достижения наиболее высокого поражающего эффекта». Его голос вбивался в сознание, отдавался во всех его уголках громкими, чуть визгливыми интонациями, мигрень начинала ненавязчиво стучаться в виски. Я поморщился. Он, как всегда, совершенно неверно истолковал это.

- И нечего морщиться. Что бы ты ни думал о себе, и как бы я к этому ни относился, ты все равно остаешься Форратьером. Это твой дом, я твой отец, и ты обязан хоть иногда выполнять обязательства перед семьей, что бы ты ни думал по этому поводу. Никаких возражений. Или ты хочешь, чтобы я опять поговорил с Петером?

Стало смешно. Разговор отца с Петером Форкосиганом, конечно, очень бы помог моему воспитанию, в возрасте тридцати лет это было бы особенно эффективно. Я фыркнул:

- Нет необходимости. Ничего нового вы друг другу уже не расскажете.

Отец побагровел. У него тоже проблемы с сердцем, как у всех мужчин нашей семьи, - мне думались какие-то совершенно отвлеченные мысли, не имеющие отношения ни к ситуации, ни вообще к чему бы то ни было.

- Мне плевать и на тебя, и на Петеровского щенка, и если бы не твоя мать – ноги бы твоей здесь не было.

- А если бы не моя карьера – здесь не было бы ноги графа Форкаллонера. – Я лениво прищурился. Надоело. - Я почти смирился с нотациями, но совершенно не готов к обсуждению моей личной жизни. Мне думается, что мы не настолько близки. Я передал твое _приглашение_ графу Форкаллонеру, и он _счел возможным_ присутствовать в _твоем_ доме. Мне кажется, этого достаточно, папа.

- Да как ты смеешь?! – Отец вскочил и хлестнул меня рукой по щеке. Эта боль рассмешила и разозлила. Я повернулся на каблуках.

- Через неделю сможете забыть обо мне, граф. А я позабочусь о том, чтобы считаться ублюдком. Интересно, о ком будут ходить сплетни по Форбарр-Султане – о тебе или обо мне? Можем даже поспорить.

- Ты мне всем обязан!

- Отнюдь нет. По твоим же утверждениям, _всем_ я обязан своей заднице. Будь последователен, отец. И запомни, что у меня сейчас есть друзья. А у тебя?

- Ты позор нашей семьи, Джесс.

- Знаешь, то же самое я могу сказать и о тебе. А еще я знаю, что сказал бы дед.

Я вышел из его кабинета, не оглядываясь, зная, как он смотрит мне вслед, даже зная, что он хочет прокричать. Ярость перехлестывала через край, но ее нужно было удержать – сейчас скандал не нужен, не нужен, я сказал. Дед бы сказал тебе, о да. Я как сейчас слышу его голос: «Слабак. Зачем тебе Форкаллонер – ты не сможешь даже попытаться использовать его. Ты и себя-то применить не в состоянии». Я усмехнулся. Да, Пьер всегда считал ублюдком _тебя_. Временами я был склонен с ним согласится.

Ноги сами несли на третий этаж – моя старая комната, комнаты братьев и сестры, нетронутая комната деда. По-моему, никто, кроме меня, туда даже не пытается заходить. Зря, кстати. Крайне любопытные вещи хранил Пьер Кровавый в шкафах…

Китель я швырнул на кровать в своей комнате. Принципиально проживу эту неделю здесь, и пусть захлебнется воплями. Впрочем, судя по свежему белью, мать предвидела этот исход нашей беседы с папой. Ну еще бы он был другим… Я потер виски. Возникло отчаянное желание придушить отца. «Сейчас» - тихонько стукнулось внутри. «Нет, сейчас не надо. И потом не надо. И вообще. Не надо». Внутри рассмеялось и умолкло. Мне смеяться почему-то не хотелось. Хотелось к деду.

Я вошел в его комнату и привычно подошел к столу. Очень удобное кожаное кресло, светлое, - злопыхатели говорили, обитое кожей цетов, памятуя о его коллекции, - я всегда любил сидеть в нем, особенно в детстве, поджав ноги и глядя, как дед, сидя на жестком стуле, занимался чем-то своим – важным и взрослым. После его смерти стало неправильно сидеть так, и тогда я стал сидеть в нем как хозяин – свободно, легко. Как он. Так – было правильно. Сел и сейчас. И почувствовал присутствие кого-то в комнате.

Оглянувшись, увидел человека, сидящего во втором, гостевом, кресле, со стеком в руках, в гражданском, но цветов Дома. Нашего Дома. Синий с серебром, черные волосы. Он поднял голову – и, да, - карие глаза обожгли знакомым огнем. Такой же обжигает каждое утро из зеркала, если я даю себе труд в него смотреть. Порода узнается за версту. Вопрос только в том, почему я не знаю этого родственника.

Он смотрел на меня и ухмылялся – да-да, это не усмешка, не улыбка, это фирменная ухмылка Форратьеров, ни с чем не спутаешь. Я также ухмыльнулся и приподнял бровь. Ответ был тоже в духе семьи:

- Располагайся.

- Благодарю покорно. Я полагал, что вполне могу сделать это и без приглашения.

- Однако, стоишь как истукан. Папа запрещает мальчику играть в любимые игрушки?

Рука непроизвольно оказалась на горле гостя. Он совершенно привычным движением положил два пальца на запястье и нажал. Рука разжалась, я потер запястье. Да, так я тоже умею – иначе Зерг сломал бы мне что-нибудь. Но ему-то Зерг ничего не пытался ломать. Наверное… Впрочем, злости только прибавилось. Я процедил сквозь зубы:

- В этом сезоне модно обсуждать мою личную жизнь, особенно среди тех, кто понятия о ней не имеет?

- Ну почему же… Я очень хорошо знаю своего брата. Ну а про тебя ленивый не слышал.

Брата? Значит, дядя. Замечательно, всех своих дядьев, - точнее, ровно одного, - я знаю хорошо, виделись не раз. Второго – не видел никогда, но знаю, что семья не поддерживает с ним связи.

- Лорд Доно Форратьер, безумный Архитектор?

- Какой догадливый мальчик.

Этот тон меня бесил. Бесил настолько, что все внутренние цепи и тормоза со свистом летели в тартарары, оставляя меня наедине с моим драконом – и я прекрасно знал, кто сильнее. Впрочем, дракон пока не спешил. Потому что его, кажется, Доно бесил еще больше, чем меня.

- И что ты тут делаешь, дядя? – сарказм никуда не делся от меня, и его вполне хватило бы на пару инфарктов для папы, а остатков – на разбушевавшегося Форхаласа.

- По делам пришел. Ну и на тебя посмотреть.

- И как тебе?

- В целом ничего так, но не балует тебя папа, не балует… Мальчиков надо баловать, они тогда не такие злые. – Локти на подлокотниках, стек в правой руке задумчиво постукивает по левому бедру, взгляд сквозь опущенные ресницы. Ни дать, ни взять – оценка жеребца на выставке. Взбесившись, я вырываю стек и швыряю его в стену. Попадаю, естественно, в коллекцию сабель, пара которых с грохотом летит на пол. Мне плевать.

- Какого черта?!

- Успокойся и не дергайся. – Ох, кто бы знал, как меня бесит такое вот насмешливое спокойствие. Впрочем, судя по выражению лица, этот – знает. И получает ни с чем не сравнимое удовольствие. Я выпрямился.

- Я не дергаюсь. – совершенно спокойный тон. Он смотрит на меня пристально, глаза проникают за маску спокойствия, маску офицера, маску остроумца и нахала. Он смотрит _на меня_. Тихое:

- Хочешь, я расскажу тебе про Ури?

Я хотел. Я слушал рассказ, я узнавал Зерга, я понимал, что спрятано в нем. Я восхищался Эзаром, победившим это чудище в себе, заставившем его служить Империи. Я ненавидел его – за то, что он разбудил это чудище в сыне, и не захотел сына спасти. Я слушал о Безумном Императоре, я слушал о манифесте Петера и Эзара, я слушал о войне и о смерти Ури. Мне было страшно. Я смотрел в лицо того, кто рассказывал мне все это – и видел себя, и не-себя, а кого-то сильнее и мудрее. Мне было больно, но я боялся представить, как больно было – ему.

Он замолчал. Тишина упала похлеще сабель, ударила в затылок и придавила. Дышать было тяжело.

- Что тебе рассказать теперь?

- Расскажи о себе.

Он говорил. Он говорил, а я молчал. Мы перебрались на дедову кровать, и я лежал, положив голову ему на колени, и – слушал. Он машинально перебирал мои волосы, и – говорил. Я не помню этого рассказа, мне казалось, что все, что он говорит, я знаю давным-давно, и его самого знаю давным-давно, с самого моего детства, и мы просто не виделись пару месяцев, а вот теперь он приехал, и все будет как раньше. Я не знал толком, как раньше, но я был уверен, что знал он, и даже не сомневался, что все – будет.

Все – было. Совершенно незаметно, естественно, поцелуи - как логическое продолжение рассказа, а дальше – слова уже совершенно не нужны. Дальнейшее – невыразимо.

Я не хочу задавать глупых вопросов «почему я не видел тебя раньше». Ведь я видел, ты был, и были – мы, ведь нельзя же знать друг друга так после двух часов разговора. Я не спрашиваю, я улыбаюсь, ты говоришь, что вернешься завтра, и исчезаешь за дверью.

Я бреду к себе, я тщательно одеваюсь, я спускаюсь вниз. Я вежлив и остроумен, я целую руку матери и танцую с ней первый танец, я шучу с гостями, я обворожителен и соблазнителен, я скандален, но на грани дозволенного.

Я отзываю отца в сторону – пока он не начал снова занимать беседой Форкаллонера. Я спрашиваю его:

- Где твой брат?

Отец не понимает меня, он уже немного пьян, а потому спокойнее.

- Он не приехал сегодня, да и зачем ему было?

Я терпелив и настойчив.

- Нет, отец. Я имею ввиду Доно Форратьера. Где он? Я не видел его весь вечер.

Отец смотрит на меня безумными трезвыми глазами. Я вижу теперь – наверное, впервые в своей жизни – он тоже Форратьер. Он говорит – медленно, но твердо.

- Джесс, Доно умер десять лет назад.

...

Мир рушится. Где ты, мое завтра?