"Ясноглазый ангел"

Эйрел возвращается с Эскобара, и сперва Петр ничего не понимает. Не понимает, почему его сын принял эту войну ближе к сердцу, чем любую другую - ведь принцу он даже не симпатизировал. Не понимает, почему сын подал в отставку, и что это навсегда. Не понимает, что на сей раз нравоучения, вопли и брань бесполезны. Не понимает до того самого момента, когда через два дня к ним прибывает императорский курьер, а мающийся похмельем Эйрел посылает того к черту и захлопывает дверь перед его носом.

Впервые Петр начинает беспокоиться всерьез и вопрошать себя, что он в силах с этим поделать, когда назавтра та же судьба постигает очередного курьера. Эйрел беспробудно пьет уже сутки с лишним, поэтому не удосуживается даже выслушать прибывшего прежде, чем самолично вышвырнуть его за дверь. "Знаешь, он мог и ко мне приезжать", сухо замечает Петр, но его сын слишком пьян, чтобы рассмеяться в ответ.

В первый раз Петр слышит ее имя, когда Эйрелу удается допиться почти до бесчувствия. Его сын лепечет нечто вроде: "О, моя Корделия, любимая, как низко я пал", или что-то еще столь же невероятно сентиментальное, трагическое и совсем на него не похожее. Не то, что обычно бормочут во хмелю. Петр удивлен - до сих пор с губ Эйрела срывались только знакомые ему имена: это была скорбь о Джесе, о матери, о брате и сестре... обо всех его мертвых. Эти имена Петр слышал множество раз: все смерти, в которых Эйрел себя винит, которые он не смог предотвратить. (Любопытно, что имя этой дуры девицы Форратьер он не слышал от сына ни разу). Но это имя новое.

Петр изумленно свистит, когда он, наконец, соображает, что постоянное эйреловское "капитан, мой любимый капитан" относится к этой самой "Корделии". Он и забыл, старый дурак, что в других мирах, не на Барраяре, женщины могут служить в армии. Не все капитаны - мужчины.

В первый и последний раз он решается вытянуть из пьяного сына какую-то информацию. Но все, что ему удается узнать про эту Корделию - что, мол, она не сможет приехать на Барраяр, никогда не сможет, потому что здесь "слишком опасно".

В тот момент в первый - но не в последний - раз у графа Петра возникает огромное искушение поехать к императору в Форбарр--Султану и потребовать ответа: что тот сделал с его сыном, его единственным сыном, последним в роду? Он отдал Империи все, и вот его награда за это? Видеть своего сына выжатым, выброшенным, опустошенным, лишенным воли, энергии, огня?

Когда Петр впервые видит Корделию, он думает, что ему явился ангел. Он стоит на коленях, приводя в порядок сад (вместо того, чтобы привести в порядок Эйрела, но тому не поможет ничто, разве что чудо), поднимает взгляд и видит женщину: высокую, красивую, рыжеволосую, с ясными глазами и почти блаженно счастливым выражением на лице, и только безвкусное платье ее слегка портит. Она, чуть нервничая, называет ему свое имя, и Петр может только молиться божеству, пославшему ее. Лишь она может вывести его сына из этого оцепенения, думает он.

И не ошибается. Когда она поднимается к Эйрелу в беседку, и вытаскивает его оттуда, и приводит в чувство, и даже заставляет отказаться от этой аляповатой рубашки с цветочным рисунком, Петр укрепляется в своей вере. Когда она сообщает, что в семействе Форкосиганов состоится прибавление, Петр готов целовать ей ноги. А когда выясняется, что это будет мальчик, будущий Петр Майлз Форкосиган, Петр думает, что теперь можно и умереть. Конечно, у нее есть свои странности, но она совершила то, что Петр всегда считал невозможным.

Первое пятнышко на ангельском нимбе Корделии появляется, когда случается это мерзкое дело с солтоксином, противоядием и будущим Майлзом. Когда она предлагает сделать медузу следующим графом Форкосиганом. Когда те твердость, упрямство, сила воли, которыми он так в ней восхищался и которые позволили ей убедить Эйрела, оборачиваются против самого графа Петра.

Нимб окончательно тускнеет, когда охранники в Имперском Госпитале отказываются его впустить. Когда он возвращается домой, и там родной сын бросает ему вызов, став на сторону этой сбрендившей инопланетницы, этой бетанской бабы. Вот тогда Петр решает, что не даст этому существу свое имя. И орет, что вышвырнет обоих из дому. Но прежде, чем эта битва успевает приобрести поистине эпические масштабы, прежде, чем падший ангел успевает окончательно вывести его из себя своим неповиновением и нежеланием знать свое место, начинается настоящая война.

Война длится месяц. Месяц ужаса, месяц решимости, когда он стискивает зубы, и месит сапогами грязь, и возится с испуганным ребенком-императором, и помогает своей упрямой гордой невестке. Месяц упорной борьбы Эйрела против жадного до власти Дариана. Недостойного приставки "Фор-".

Впервые она пытается ударить его, по-настоящему уязвить, когда он небрежно отметает в сторону мысль о том, что в разгар битвы можно помнить о жизни маленького мутанта. Она отстаивает с яростью жизнь своего мутантика, в то время как он беспокоится о судьбе империи. В первый раз он видит ее мелочной, ослепленной эмоциями. Невестка обвиняет его в измене, намеренно стараясь ранить побольнее, и он чуть было не попадается на ее уловку. Искусный выпад, но ему удается его отразить, и он видит, как ее захлестывает ярость пополам с горем, но сейчас его волнуют более важные вещи.

А потом она сбегает.

Петр наблюдает, как Эйрел борется с ужасом, с отчаянием, с тревогой, потому что сейчас не вправе им поддаться - он должен думать о более важных вещах. Как бы ни искушала его возможность рискнуть всем ради своей жены и... и сына, но судьба Империи - на первом месте. Такова участь, проклятие, обет настоящего фора.

А потом в первый раз Петр испытывает перед Корделией страх одновременно с благоговением. Это чувство длится лишь мгновение, оно преходяще, эфемерно, и Петр признается в нем разве что под фаст-пентой. (А, может, скроет даже тогда).

В тот раз они уединились в зале для совещаний: он сам, Эйрел, Фортала, Канзиан, еще дюжина не столь важных лиц, плюс двое человек, которых им жизненно важно было убедить покинуть претендента и перейти к ним. Наконец, после многих часов трудных переговоров, они были близки к развязке, но тут двери распахнулись, хотя никто не должен был им мешать, и в комнату широким шагом вошла она.

Она, в своей потрепанной одежде, с пламенеющими волосами, сияющими глазами, идет так, словно никуда и не пропадала на целую неделю, и выглядит, будто ей наплевать на все трудности, которые она причинила людям. Петр не может сдержать своего гнева, своей ярости на то, что она, со своим драгоценным бетанским воспитанием, не понимает, что у людей есть вещи более важные, чем ее суетные женские капризы.

- Женщина, - вопрошает он в крайней ярости, - ты где была?

Она меряет его взглядом, непокорным и свирепым, и швыряет на стол свою сумку. А потом она осмеливается улыбнуться, будто это игра какая-то!

- Ездила за покупками.

Петр задыхается от досады и негодования. Эта женщина играет с ним, в самый разгар войны!

- Хотите посмотреть, что я купила? - спрашивает она, низким и опасным голосом.

И не дожидаясь ответа, вытряхивает сумку, и по столу катится что-то круглое, останавливаясь прямо перед Петром.

Слова замерзают у него на языке. Он и забыл, что смерть тоже приходит в виде ангела.